150 лет назад родился русский поэт Константин Бальмонт. Вообще-то, его прапрадед служил в одном из лейб-гвардейских полков императрицы Екатерины II и имел распространённую на Украине фамилию Баламут. Как Баламуты превратились в Бальмонтов, неизвестно, но что-то пророческое в этой фамилии было. Как писал Максимилиан Волошин, именно Бальмонт разбудил русскую поэзию от старческого сна.

«У Бальмонта жила, не выходя...»

Владимир Высоцкий, который, кстати, никогда не скрывал, что искусству стиха учился именно у Бальмонта — устами своего героя-плагиатора — рубанул сплеча: «Ведь эта муза — люди подтвердят, Засиживалась сутками у Блока, У Бальмонта жила, не выходя».

И точно. Кто не помнит давно ставшим фольклором строк:

Мы не сделали скандала, нам вождя недоставало,

Настоящих буйных мало — вот и нету вожаков!

Но на происки и бредни сети есть у нас и бредни

И не испортят нам обедни злые происки врагов!

Вдохновенный — в самом трудном светит словом изумрудным, 

Грянув словом многогудным, оправдает крепкий стих.

Слово Грузии могуче. Если сердце в ком певуче,

Блеск родится в тёмной туче, в лёте молний вырезных.

Бальмонт придумал эту строфу специально для перевода поэмы Шота Руставели «Вепхисткаосани», что правильнее переводить как «Носящий барсову шкуру», писал: «Я преломляю каждую строчку рифмой, повторяемой трижды в каждом двустрочии, причём конец каждой второй и четвёртой строчки связан, кроме того, самостоятельной рифмой».

Бальмонт впервые прочитал Руставели в английском переложении во время своего кругосветного путешествия (и тут среди русских поэтов он оказался первым) и был так потрясён, что специально для знакомства с оригиналом выучил грузинский язык. После бальмонтовского появилось ещё четыре русских перевода великой поэмы. Однако совсем недавно, уже в нашем веке, в самой Грузии абсолютно лучшим был признан именно перевод Бальмонта.

«Изысканность русской медлительной речи» или бальмонтовщина?

«Я — изысканность русской медлительной речи, Предо мною другие поэты — предтечи»… Не слишком склонный к комплиментам по отношению к коллегам Иннокентий Анненский вполне серьёзно писал, что стихи Бальмонта «заставили русского читателя думать о языке как об искусстве».

Иногда кажется, что и сам Бальмонт часто не мог совладать с тем потоком музыки, который захлёстывал его сознание. Именно об этом писал наш современник: «У Бальмонта было предостаточно кокетливой пустоватой звукописи, „красивоватости“ (Именно над нею от души смеялся Лев Толстой. – авт.) Однако поэзия была его подлинной любовью, и он служил только ей одной – может, уж слишком по-жречески, опьянённый им же воскуриваемым фимиамом, но беззаветно».

Константин Бальмонт. Рисунок В. Серова, 1905 г.

Когда совладать удавалось, получались настоящие шедевры. Такие, как «Безглагольность»: «Есть в русской природе усталая нежность, Безмолвная боль затаённой печали...». Или многократно изруганное критиками всех поколений стихотворение про одежды древних идолов... Получалась, по определению Тэффи, некая радиоактивность, настоящая магия во внешне как будто бы совсем банальных стихах.

От бурь и вихрей башни низвергались,

И небеса, таясь меж туч тройных, 

Внезапно алым светом озарялись, 

Являя битву воинств неземных.

Чистая картина Рериха! И сами эти строчки, и всё стихотворение («В глухие дни Бориса Годунова») дают куда более яркую картину Смуты, чем многословные штудии иных историков.

Если же не удавалось, то выходило – в сочетании с известной легкомысленностью поведения – то, что потомки стали называть «бальмонтовщиной». Но что делать? Подлинного, непубличного Бальмонта – настоящего «пахаря», трудягу от литературы, большинство современников предпочитало не замечать. Когда он писал (в шутку, конечно), что однажды, к какому-нибудь юбилею, будет издано собрание его сочинений «в 93 томах или даже больше», то был не очень далёк от истины. Он мог с полным правом сказать о себе словами Дюма-отца, что руки, написавшие тридцать сборников стихов (а также переведшие всего Шелли, того же Руставели – список длинен) – это руки рабочего.

И даже сегодня литературное наследие Бальмонта известно далеко не в полной мере. «В силу исторических обстоятельств Б. – до сих пор один из наименее изученных поэтов русской литературы», – меланхолично констатирует один из научных сайтов. Не раз доводилось слышать от специалистов, что лучшее, что существует на русском языке о Чехии – это книга Бальмонта, написанная уже в эмиграции. Где она?

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым…

Можно сказать больше. Всё то, что написал Бальмонт за свою жизнь, запросто потянуло бы на целую литературу какой-нибудь не очень большой европейской страны. Например, Литвы – в неё Бальмонт был влюблён на протяжении всей своей жизни и совсем не безответно: неспроста единственный на сегодня в мире памятник Бальмонту стоит именно в Вильнюсе. Москва же пока почтила Бальмонта одной-единственной мемориальной доской на том доме, откуда он уехал в последнюю эмиграцию.

Но, конечно, дело не только в Литве. Бальмонт – ярчайшая иллюстрация известной мысли Достоевского о «вселенскости» русской души. В какую бы страну ни приезжал Бальмонт, он с живостью жадного до новых познаний ребёнка впитывал, осваивал всё, что было связано с её культурой. 

Памятник К. Бальмонту в Вильнюсе

«Изучив 16 (пожалуй) языков, говорил и писал он на особом, 17 языке, на бальмонтовском», – вспоминала Цветаева. И добавляла, что бальмонтовские переводы в цифрах являют собой более десяти тысяч печатных страниц – причём только те, что опубликованы! Переводил же он как минимум с тридцати языков. И переводил буквально всё: от «Слова о полку Игореве» до священной книги индейцев майя «Пополь-Вух».

Не вина Бальмонта, что современникам и потомкам больше запомнилось не это, а «баламутящие» общественную нравственность строки. Вроде тех, что знала на рубеже XIX и ХХ веков едва ли не вся читающая Россия:

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, 

Из сочных гроздей венки свивать,

Хочу упиться роскошным телом,

Хочу одежды с тебя сорвать... и т. д.

Я был в России. Грачи кричали.

Весна дышала в мое лицо.

Зачем так много в тебе печали?

Нас обвенчали. Храни кольцо...