Личность Николая Михайловича Карамзина до сих пор вызывает самые противоречивые чувства. Псевдоучёные ругают его на все корки, считая, что он извратил великую русскую историю, оболгав Ивана IV, который никаких особенных жестокостей отроду не совершал. Академические историки почитают Карамзина, по меткому выражению Пушкина, «колумбом российской истории», написавшим 12-томную «Историю государства Российского». В его честь проводятся конкурсы и симпозиумы по всему миру, он изображён на новгородском памятнике «1000 лет России». Он остался в памяти потомков и как писатель-сентименталист, «нежной женщины нежнейший друг». Очевидно одно: не так-то просто подобраться к этой звезде на небосклоне российской культуры, человеку-загадке.

Рассуждать о Карамзине, его месте в русской истории и истории русской культуры можно бесконечно, но нас больше всего интересует один аспект его деятельности, собственно, и сделавший его знаменитым, – его поездка в Европу. Оказавшись, отчасти не по своей воле, в совершенно новом для себя мире, но обладая пытливым умом, прекрасным кругозором и образованием, молодой человек начал писать письма в Россию, полные ценнейших для нас теперь наблюдений о жизни Европы того времени, о встречах с известными людьми и, что немаловажно, о России – такой, какой она видится русскому из европейского далека.

Отъезд в Европу был хорошо спланирован, были заранее запасены рекомендательные письма, условлены встречи и оговорены пункты, куда надо было слать деньги и письма «до востребования». И вот, наконец, Тверь, 18 мая 1789. «Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!» – так начинается книга, которой суждено было стать бестселлером XVIII века, «Письма русского путешественника».

В пространных письмах с дороги путешественник подробно описывает друзьям всё, что он видел, делится впечатлениями, юмористическими или сугубо практическими, очень скучает. За границей он не упускает ни одного случая встретиться с самыми известными и знаменитыми людьми своего времени, «заходит на чаёк» к Иммануилу Канту, Виланду и прочим, чьими книгами зачитывался в России. При этом с той же подробностью пересказывает и местные сплетни, и анекдоты, и смешные случаи, приключившиеся с ним по пути. 

А случилось с ним много чего – в частности, юный странник оказался в восставшем Париже в самый разгар Революции. Правда, он куда большее внимание уделяет театрам и салонам, но тут уж кому что интересно. Германия, Швейцария, Франция, Англия – и вот, наконец, возвращение – к друзьям, по которым он так скучал и которым исправно писал каждый день. 

В России он собирает свои письма и издает их, на радость тем, кто такой вояж позволить себе не может, а узнать, что да как, был бы не прочь. 

Как позднее выяснили литературоведы, в действительности «Письма русского путешественника» представляли собой стопроцентное литературное произведение, обдуманно и весьма успешно «закамуфлированное» под письма с дороги. Ведь на самом деле никаких ежедневных многостраничных писем как бы и не было, наоборот, друзья жаловались, что путешественник их совсем забросил и сведениями о себе не балует. Зачем понадобилась эта мистификация? 

В Россию Карамзин вернулся с четким планом действий: он был намерен издавать свой собственный журнал. Молодого человека (а ему было всего 25 лет) не останавливали сложности вроде «с чего начать», «как распланировать», «к кому обратиться». Можно сказать, он заранее продумал концепцию нового издания, прикинул риски, выбрал целевую аудиторию. И не прогадал. «Московский журнал», первый в череде русских литературных журналов, был принят на ура – и стал культовым не только в Москве и Петербурге. Два года, пока он выходил, в каждом выпуске печатались «Письма русского путешественника», работа над которыми не прекращалась все это время. Журнал Карамзина быстро стал лучшим в России, проник даже в провинцию и заразил тягой к чтению не одну юную душу. 

Карамзину-писателю свой собственный журнал был необходим по ряду причин. Самая простая – это был отличный, хотя и хлопотный, способ зарабатывать, не вступая ни в военную, ни в гражданскую службу. Вторая немаловажная причина – писатель должен быть услышан. Свой собственный журнал, где публикуются произведения близких по духу, – отличный путь к широкой аудитории. Так и случилось: благодаря «взлетевшему» «Московскому журналу» Карамзин стал культовым писателем, настоящим кумиром молодёжи. 

Но была у Карамзина и сверхзадача: он хотел не просто сказать новое слово в литературе, но, ещё масштабнее, – сделать эту самую «новую литературу», создав новый язык для новых понятий, – ни больше ни меньше. Ему хотелось, чтобы люди могли выражать на родном языке свои мысли и чувства, потому что это единственный способ сделать русские чувства тоньше и разнообразнее, а мысли – возвышенней. 

Примерно с той же проблемой спустя полтораста лет столкнулся Маяковский – «улица корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать». Век изменился столь стремительно, что простой человек оказался дезориентирован. Люди, может быть, и рады бы высказывать своё мнение, слушаться велений души, – но язык, которым они говорят, просто не готов им помочь, в нём нет слов для выражения тонкой печали, оттенков нежности, восторга, ужаса. 

Свободно говоря на трёх языках, Карамзин сравнивал литературный язык и разговорную речь в Европе и пришёл к выводу: Россию нужно учить говорить, учить читать, учить чувствовать. Он считал, что «образцы благородного русского красноречия едва ли не полезнее самых классов латинской элоквенции, где толкуют Цицерона и Виргилия; что оно, избирая для себя патриотические и нравственные предметы, может благотворить нравам и питать любовь к отечеству». В 25 лет такая глобальная задача не пугает, а раззадоривает. Возможно, после она бы показалась не просто неподъёмной, а прямым нахальством, но не молодому Карамзину. 

«Письма русского путешественника» в том виде, в котором они выходили в печать, оказались идеальным содержанием для нового журнала. И сейчас, спустя 200 лет, они читаются легко, весело и занимательно, а представьте, с какой жадностью их проглатывали в эпоху, когда даже поездка в соседний город была целым приключением. 

Из них можно было узнать кучу интересных подробностей – от описания заграничных городов до модных костюмов, а в придачу тебя ещё развлекут свежим анекдотом, расскажут местные легенды и снабдят ссылками на интересные литературные новинки. Практический человек мог узнать, почём в Германии обед и каковы в Лифляндии дороги, чувствительная душа с восторгом читала вставные новеллы, стихи, сентиментальные впечатления автора – читала и узнавала себя. Интеллектуал своими глазами (вернее глазами Путешественника) видел кумиров, звезд философии и литературы, о которых зачастую не знал и не рассчитывал узнать ничего, кроме внешнего облика – по гравированному портрету в книге. А тут они представали перед ним в интимной домашней обстановке, обнаруживались их человеческие черты. 

Европа оказывалась совсем рядом, на краю твоего письменного стола – в раскрытом свежем выпуске «Московского журнала». А вместе с интересными сведениями исподволь проникал чуть-чуть другой, новый и пленительный язык, расширялся кругозор, снимался страх чужого: не с песьими головами люди там живут, а такие же, как мы. И любят они так же, и дети у них такие же шалуны, и наш брат, Путешественник, очень даже там уместен и уважаем. Вон как все удивляются, узнав, что он русский, расспрашивают, интересуются нашей страной. А в рассказах Путешественника Россия предстает сказочно прекрасной. 

Русская зима восхитительна, много лучше дождливого парижского января. Сани летят по брильянтовым снегам, «ни в какое время года россиянки не бывают столь прелестны, как зимою; действие холода свежит их лица, и всякая, входя с надворья в комнату, кажется Флорою». Весна в России – щедрая, лето – свежее и зелёное. Как не гордиться россиянину тем, что он живёт в таком благодатном краю! И как не прочитать книги тех авторов, которых хвалит в своих письмах и исподволь советует Путешественник, – тем более что в его журнале есть раздел рецензий. «Мы… благодарны иностранцам за просвещение, за множество умных идей и приятных чувств, которые были неизвестны предкам нашим до связи с другими Европейскими землями. Осыпая гостей ласками, мы любим им доказывать, что ученики едва ли уступают учителям в искусстве жить и с людьми обходиться».  

Какую же Европу увидел Карамзин? И чем она отличалась от той Европы, что видели соотечественники до него? Практически ничем – и всем. Обычно путешествия в Европу совершались ради какой-то практической цели. Так, молодые щёголи – петиметры – валом валили в Париж, столицу моды, чтобы накупить обновок и окунуться в шик «настоящей жизни». Потом, когда стали популярны курорты, в Европу ездили, чтобы поправить здоровье и вообще модно отдохнуть. Иногда поездки в Европу предпринимались, чтобы получить там образование, повысить свою квалификацию. 

Именно такую Европу видели русские, именно таких русских видели в Европе: или «скифов, приходящих к философам, чтобы учиться» (таких было меньше) или «буйных скифов», приезжающих шумно тратить сумасшедшие деньги (такие, собственно, и составляли основную массу «наших за границей»). 

Но наш Путешественник был первым, кто поехал в Европу с книгой и пером, чтобы описать всё, что видит, и увидеть воочию всё, о чем прежде он только читал. Европа не была для него землёй неведомой: он заранее знал её, был знаком с наилучшими её умами, не лично, а через их сочинения. И он сам, оставаясь русским, не был чужим для этой Европы. Наоборот: владея несколькими языками, мог помогать немцам и французам понять друг друга, для него не существовало языкового барьера – и его взгляд был практически взглядом европейца. Русского европейца. 

Его спрашивали, отчего же он, явный интеллектуал, не желает посещать лекции, получить систематическое образование. Путешественник вежливо отшутился в ответ: он приехал сюда учиться, это правда, но не в университетах. Чужие страны лежали перед ним, как открытая книга, – он ехал по местам, отмеченным для него Стерном, Руссо, Виландом. Именно эту книгу-Европу он намеревался перевести для своих соотечественников, чтобы приблизить её к ним, а россиян – к Европе. 

Разумеется, по ходу дела ему пришлось снабжать свой «перевод» комментариями, вставлять уйму дополнительных сведений из привезенных с собой путеводителей и справочников. Но одной добротностью предлагаемого материала дело не исчерпывалось: приходилось чередовать серьёзные и ученые страницы – с анекдотами и бурлескными сценами, вводить комических персонажей. Для развлечения читателя после двух чувствительных легенд о страстной и возвышенной любви следует комический рассказ о немецкой девице, невинность которой Путешественник оберегал всю ночь, чем девица почему-то осталась очень недовольна. 

Впрочем, при описании Европы были затруднения посерьёзнее, чем сохранить читательский интерес. Не просто так Карамзин был вынужден прервать публикацию своих «Писем» (да и сам журнал) на половине пути: описывать Французскую революцию в 1793 году в России было делом рискованным. Новиков, к которому Карамзин был близок, сидит в крепости, Радищев отправлен в Сибирь, так и не написав обещанное «Путешествие из Москвы в Петербург».

Справедливости ради надо сказать, что сама идея революции, мятежа и бунта Карамзину была глубоко противна. Тем не менее Путешественник, собеседник лучших умов XVIII века, свидетель революционных речей в мятежном Париже и поклонник английской конституции и Швейцарской республики, умудрялся так рассказать об увиденных им чужих краях, что читателю невольно приходила в голову мысль о России, о наших делах, о нашей судьбе. 

Идея, что без просвещения нет и процветания, а без демократической свободы нет ни богатства, ни науки, идея, что там, где царит бездушное варварство, рано или поздно начнет литься кровь, – эта идея, конечно, не была у Карамзина настолько же отчетливо подчеркнута, как у того же Радищева. Но Карамзин практически никогда не поучал и не читал морали открытым текстом. Тем не менее он добился своего. В России благодаря Карамзину выросло целое поколение русских читателей и, что особенно важно в системе ценностей Карамзина, читательниц, будущих просвещённых матерей, – и для этих людей, остававшихся русскими во всем, европейская культура была открыта, понятна и освоена. А еще через поколение начался Золотой век русской литературы.