А вот ещё один – «Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: "Умерла от отвращения"». На самом деле на её памятнике, на самом верху – крошечная фигурка собачки. Потому что эта гениальная, острая на язык, даже грубоватая дама нежно любила животных. И особенно собак.

Раневская просто обязана была сказать: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки». Но не сказала – видимо, потому, что до неё это уже говорили Генрих Гейне, Бернард Шоу, Шопенгауэр и Марк Твен. И Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье, французская писательница XVII века… Причем, похоже, первой была именно она.

«Собаку съел» – говорим мы о человеке, в чём-то особенно хорошо разбирающемся. Но мы же не корейцы, собак отродясь не ели – так откуда же у нас такое странное выражение? Возможно, это воспоминание о голодных временах, когда приходилось есть всё, что попадется. Другая версия утверждает, что поедание собак придумали крестьяне – они так надрывались в поле, что, вернувшись домой, заявляли, что готовы собаку съесть. Такая вот мужичья гипербола – попробовала бы жена на самом деле подать мужу собачатину! Вот только не очень понятно, как привязать эти объяснения к нынешнему значению этой поговорки? К нему немного ближе ещё одна история этого странного выражения, отправляющая нас в Древнюю Индию. Где будто бы существовала ритуальная игра в кости, в которой «собакой» назывался неудачный бросок. А «съевшим собаку» оказывался победитель.

Ещё одна версия, пусть и странная, утверждает: «есть собак» придумало духовенство. Вернее, та его часть, которая небрежно относилась к своему делу, торопилась и богослужебные тексты не читала, а будто пролаивала, так что прихожане ни слова разобрать не могли. Вот они и говорили, что дьячок, видно, перед службой собаку съел, вот она из него теперь и лает.

Самая изуверская версия происхождения данного выражения утверждает: в Древней Руси нерадивых учеников лишали еды и сажали под замок в компании с ни в чём не повинной собакой. И держали их там до тех пор, пока оголодавший юноша не съедал своего компаньона… Вероятно, после такого он навсегда превращался в отличника. Однако верить в такое не хочется, ибо собаку очень жалко.

А вот чрезвычайно экзотическая версия, отсылающая нас к тонкостям арабского языка. В котором будто бы есть пословица,  звучащая как «сабака селю матару», то есть «его потоки опережают его дождь» или, говоря по простому, «его дела опережают его слова». То есть герой этой пословицы – человек дела, профессионал. Ну а «собака селю» и правда слегка смахивает на «собаку съел»…

 

И у нас, и у арабов собака считалась животным нечистым, её не то что есть, даже в дом пускать не полагалось. Ну разве что в сени, да и то только если на улице особо ужасная буря или совсем уж невероятный мороз… Словом, если наступила такая погода, что хозяин собаку из дома не выгонит.

Сейчас про человека, съевшего в своём деле собаку, мы говорим уважительно. А ведь когда-то эта поговорка имела совсем другой смысл. Вот её полный вариант: «собаку съел, а хвостом подавился» – то есть с трудным делом справился, а потом на  ерунде споткнулся.

Какая из версий правдива? Где истина? Где собака зарыта? Возможно, где-то в Голландии, и у этой собаки есть вполне конкретный хозяин, некий австрийский солдат по имени Сигизмунд Альтенштейг. Бравый воин повсюду брал с собой своего верного пса – и вот однажды во время похода на Нидерланды собака погибла, спасая хозяина. И тот устроил ей торжественные похороны, а на могиле поставил памятник. Который простоял около двухсот лет, но к началу позапрошлого века как-то затерялся. И найти его можно было, лишь как следует расспросив местных жителей, которые приводили приезжих в нужное место и торжественно объявляли: «Вот где собака зарыта!»

Впрочем, не исключено что все было совсем не так. Возможно, это выражение родилось в Древней Греции, в дни, когда она готовилась к очередному сражению с войсками персидского царя Ксеркса. Греки посадили на корабли женщин, детей и стариков и эвакуировали их подальше от линии фронта, на мирный остров Саламин. На корабле этом плыл и стратег Ксантипп, а вот его собаку в плавание почему-то не взяли. Но верный пес не пожелал разлучаться с хозяином и преследовал корабль вплавь. Он доплыл до острова, где и умер от усталости. Тут Ксантипп наконец смог оценить собачий подвиг и поставил собаке великолепный памятник. Который потом долго показывали приезжим.

Еще одна версия отсылает нас к европейским кладоискателям прошлых веков. Суеверные, побаивающиеся охраняющей сокровища нечистой силы, они на всякий случай прибегали к иносказаниям. Разыскиваемые ценности они предпочитали называть, например, «чёрным псом» или просто «собакой». К тому же так было безопаснее – вот подслушает кто, как один кладоискатель говорит другому: «Знаю, где собака зарыта», – и ничего ни поймёт. А значит, не превратится в конкурента!

Бедных собак не только едят и закапывают. Их ещё и вешают. Причем на кого-то: мы говорим «на него всех собак повесили» про людей, которых несправедливо преследуют, ругают и вообще обвиняют во всех грехах. Да только не исключено, что раньше смысл этого выражения был совсем другим – когда-то на Руси говорили «на него хоть собак вешай» про очень высокого человека. Видимо, это отголосок жестоких времен, когда собак зачем-то и правда вешали, например на деревьях. Ну а человек, высокий как дуб, для этой неблаговидной цели тоже вполне сгодился бы. 

Впрочем, возможно, когда-то на людей и правда вешали совершено конкретных собак. Есть версия, что так в средневековой Европе иногда наказывали лиц благородного звания, в частности – рыцарей, позволивших себе некий неподобающий, но не слишком серьёзный проступок. Видимо, это был аналог нынешнего условного наказания –  провинившемуся на спину прикрепляли собаку, и он должен был вместе с ней пробежать некую дистанцию. Ну а если собаки нужного веса под рукой не оказывалось, рыцаря нагружали иначе – например мешком с камнями.

А, может, рыцари тут вообще ни при чем. Как, впрочем, и собаки. Да и повешения тоже – есть теория, что в данном случае собака произошла от слова «собь», то есть «сам», «себя» или даже от некой «собки», забытой сейчас меры веса, а вешать – от «вещать», в смысле «говорить». И тогда получается, что «вешать собак» – это когда кто-то сам себя оговаривает. Впрочем, такая версия хоть и существует, но верится ей с трудом. А вот патриоты арабского вновь уверяют, что в их любимом языке существует выражение «сабак вишайят», означающее что-то вроде «ранее оклеветанный». Ну а то, что оно созвучно нашему «собак вешают», – это очевидно.

Всё это как-то сложно. Но зачем сложно, когда можно просто? Собаками в некоторых наших областях и раньше, и сейчас называют репейник, цепляющийся к одежде и волосам не хуже злой собаки. И вроде бы у детей прошлых веков была такая игра – они швырялись этими репьями, то есть вешали друг на друга собак. И на ком больше всего собак повиснет, тот проиграл.

Это сейчас мы наших собак обожаем и ублажаем. А раньше об этих преданных и любящих созданиях ничего хорошего не говорили. Разве что царь Соломон под видом Экклезиаста неохотно признал, что «живая собака лучше мертвого льва» («Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву».) Но и тут собака выступает как существо низшее, недостойное…

Мы говорим «собаке – собачья смерть», имя в виду, что каждый должен получать по заслугам. «Собачьей» на Руси часто называли смерть без покаяния или без погребения; впрочем, во все эпохи люди часто умирали внезапно, причем бывало, что тела пропадали бесследно, так что хоронить было некого. Но далеко не все эти усопшие вели настолько неправедную жизнь, что их стоило обзывать собаками!

Возможно, эта милая поговорка берёт начало от приятной привычки затравливать людей собаками – была в нашем прошлом и такая казнь, она-то и называлась собачьей смертью.  Ну а «собаками» в те времена, бывало, обзывали всех чужаков, а особенно – иноверцев.

Не обострять ситуацию, не будить лихо, пока оно тихо, призывает нас пословица «не будите спящую собаку». Она вполне могла бы быть русской народной, если бы не принадлежала английскому поэту Джефри Чосеру, жившему в XIV веке. А призыв «любишь меня – люби мою собаку», означающий, что, принимая человека, надо принимать его целиком, со всеми родственниками и прочими недостатками, судя по всему, подарил нам Джон Хейвуд, живший в XV веке поэт, драматург и друг Томаса Мора, собравший под одной обложкой все известные в его время английские пословицы.

Казалось бы – и что сложного в  том, чтобы полюбить чью-то собаку? Но нашим предкам это было непросто, недаром в русском языке у слова «собачий» значений много, но почти все они – отрицательные. «Собачий» – значит «трудный», «тяжелый», «невыносимый» – «собачья жизнь», «собачья работа», «собачий холод», «устал как собака»... 

И еще «собачий» – это «вредный», «подлый»: «собачий характер», «злой как собака». «Сукин сын», в конце концов, – это ведь тоже не комплимент!

Ну и «чушь собачья» – где это вы видели, чтоб собаки врали или несли вздор? Наверное, называть пустую болтовню «собачей чушью» мы стали из-за того, что некоторые псы имеют привычку попусту лаять – как говорится, «собака лает, ветер носит»? 

Но, возможно, всё не так просто: есть мнение, что в старину «чушью» иногда называли мясные обрезки, такие неаппетитные, что человек на них и не взглянет, а вот собаке они очень бы понравились. Другая версия – чушью (возможно, произошедшей от чуди) раньше вполне могли называть всё чужое, непонятное. Ну а собаками мы любезно называли иноверцев, чья религия, обычаи и образ жизни и назывались собачьей чушью, ибо были они нашим далеким от толерантности предкам странны и даже неприятны.