Не так давно я попросил почтенную музейную даму, замечательного знатока отечественной словесности, назвать мне хотя бы одно произведение русской литературы, в котором в положительном свете был бы изображён купец. Разумеется, никакого ответа я не получил. Как звался купец у классиков? «Кит Китыч», «самоварник», «аршинник», «протобестия», «надувала морской». И прочее — читай статьи о «тёмном царстве».

Неприязнь понятна — весь XIX век купцы, поднимавшиеся из самой что ни на есть народной толщи, были самой энергичной, самой пассионарной, самой подвижной общественной прослойкой. Понятно, далеко не всё в эту эпоху первоначального накопления капитала у неё шло гладко и по закону, и далеко не всем она нравилась.

Плоть от плоти её были и Бахрушины, выходцы из тишайшего подмосковного Зарайска. Фамилия их происходила то ли от просторечной формы имени Варфоломей (Варфоломей — Вахруша — Бахруша). То ли от Бахруша — знатного татарина, мурзы, перешедшего на службу к московскому великому князю и пожалованного за то собственным «буферным» княжеством на Оке царевича Касима. Последнее вероятнее — Касимов от Зарайска находится совсем недалеко.

Бахрушины по «специализации» были прасолами — перегонщиками и продавцами скота, потому и славились они отменными кожами и сопутствующими их производству товарами. Дед основателя театрального музея, Алексей Фёдорович, в 1821 году переселился в Москву, в слободу Кожевники, и прославился даже не тем, что пописывал стихи (с кем не бывает?), а первой в Белокаменной заводской трубой. Именно от неё, как говорят, пошло выражение «вылететь в трубу». И тем, что первым из московских купцов сбрил бороду, — факт по тем временам небывалый и невиданный.

Бахрушины жили скромно, строго, порой аскетично. Никаких роскошеств — почти по-домостроевски. Отчасти потому к 1865 году — дате рождения Алексея Александровича — были уже миллионщиками и входили в первую гильдию. Александр Бахрушин до хрипоты буквально за грош торговался с извозчиками и продавцами на Сухаревке, но на благотворительность денег не жалел. К началу Первой мировой сумма только крупных (мелкие никто не считал) пожертвований Александра и Василия Бахрушиных Москве достигла почти четырёх миллионов рублей. Для сравнения: очень квалифицированный рабочий Путиловского завода получал сорок. А был ведь ещё и родной Зарайск.

Прямо напротив Кремля находится «Дом бесплатных квартир Бахрушина для вдов с детьми» (ныне здесь помещается офис «Роснефти»). Почти пятьсот квартир — как в знаменитом Доме на набережной. Два ремесленных училища, мастерские, спортзал, библиотека, два детских сада, школа. Всё — бесплатно.

Но подрастающее поколение Бахрушин-отец, проживший на свете почти век (Алексей пережил его всего на шесть лет), содержал почти в чёрном теле — никаких карманных денег. Зато на образование, на культуру не скупились — с шести лет вдыхал будущий меценат и основатель музея запах рампы и кулис в Большом и Малом театрах. И сам баловался сценической игрой в одном из театральных кружков.

В те времена практически все московские купцы что-то собирали — и в этом находила выход накопившаяся за века энергия. Потрясающие коллекции рождались и распадались буквально за считанные годы — как, например, живописная галерея «короля откупщиков» Василия Кокорева. Не был исключением и молодой Бахрушин — сначала собирал японские безделушки, а потом была наполеоновская тема.

Но однажды — было это в 1890 году — горячо заспорил: то ли с купцом Купреяновым, то ли со своим тёзкой и кузеном Алексеем Петровичем — кто больше соберёт театральных реликвий? Мне почему-то больше верится во второй вариант: Алексей Петрович сам был завзятым собирателем, подарившим Румянцевскому музею огромную, в 25 тысяч книг, библиотеку по русской истории и этнографии.

Первая покупка 25-летнего Бахрушина сохранилась: за пятьдесят рублей он купил на Сухаревке 22 портрета лиц в театральных костюмах. Через много-много лет Павел Шереметьев, внук Параши Жемчуговой, признает в них часть пропавшей из Кускова портретной галереи актёров крепостного театра. И подарит Бахрушину остальные — для полноты собрания.

На свадьбу Александр Бахрушин подарил сыну участок на Лужнецкой (ныне — улица Бахрушина) улице для строительства дома. Великолепный готический особняк построил для молодых их близкий друг Карл Гиппиус — творец Московского зоопарка.

«Коллекционировать только через антикваров, — говорил Бахрушин, — не выискивая самому, не интересуясь глубоко, — занятие пустое, неинтересное, а если собирать старину, то только при условии глубокого личного интереса к ней». И стал — выискивать и интересоваться. Да так, что три изначально отведённых под коллекцию комнаты вскоре разрослись на весь особняк, вторая очередь которого — в нём предполагалось наличие небольшого театрика и ангара для декораций — так, увы, и не была построена.

Как и Павел Третьяков, Бахрушин, впервые показавший миру свою коллекцию 30 октября 1894 года, был скуповат. И очень хитёр. Часто спрашивал о цене некоторой вещицы, слышал в ответ какую-то совсем уж несусветную цену. Торговался для виду, потом уходил. А на следующий день окончательно отказывался, извинившись за отнятое время и — в возмещение — купив у торговца какую-нибудь мелочь. Которая и была его настоящей целью...

Москва от души смеялась: блажит богатенький, чем бы золотая молодёжь ни тешилась... Четыре года спустя все кафешантаны распевали: «Сколько их, куда их гонят, Отчего весь этот шум? Мельпомены труп хоронит Наш московский толстосум!» Это не про Бахрушина, это про Савву Морозова с его Художественным театром. Вспыльчивый и нервный Бахрушин мог принять на свой счёт. Но — не принял. Не до того ему было.

Психологию театрального человека изучил Алексей Александрович в совершенстве. Если узнавал, что к нему в гости собирается какое-нибудь «светило», наспех делал небольшой посвящённый ему стенд. А встречая, со вздохом говорил: «Увы, друг мой, это всё, что у меня есть о вас...» Понятно, что «светило» короткое время спустя щедро одаривало его.

Многие художники, как известно, предпочитали прогадать в деньгах, но продать свою картину Третьякову. Люди театра порой — как Савва Мамонтов, как Гликерия Федотова, как супруга Шаляпина Иола Торнаги — отдавали Бахрушину свои собрания либо бесплатно, либо за чисто символическую цену. Круг интересов Бахрушина был редкостно широк: музей делился на литературную (прижизненные и редкие издания классиков-драматуров), театральную (понятно) и музыкальную (коллекция музыкальных инструментов) части. А некоторые части бахрушинского собрания — как коллекция театральных биноклей — существовали почти что сами по себе.

В 1909 году Бахрушин писал: «Когда во мне утвердилось убеждение, что собрание моё достигло тех пределов, при которых распоряжаться его материалами я уже не счёл себя вправе, я задумался над вопросом, не обязан ли я, сын великого русского народа, предоставить это собрание на пользу этого народа?»

Сын Бахрушина, Юрий Алексеевич, сам до мозга костей человек театра, великий знаток русского балета и автор интереснейших мемуаров, писал о том времени: «Как гласный Думы он предложил передать свой музей в собственность Московского городского самоуправления. Но отцы города, лишь заслышав об этом, стали всячески отмахиваться от этой напасти. „Что вы?! Мы с третьяковским и солдатенковским собраниями достаточно горя хлебнули. А тут вы ещё с вашим! Увольте, Христа ради!..“ Отец был в отчаянии...» Выручила Императорская академия наук, президент которой, великий князь Константин Константинович, преданный жрец театра, не раз бывал на знаменитых «бахрушинских субботах».

И Бахрушину повезло. Сказочно повезло. Коллекция и поныне находится в том доме, который для неё предназначал хозяин, — для Москвы редкость почти небывалая. «Вождь мирового пролетариата», не терпевший театр как буржуазную побрякушку, всё-таки выдал музею охранную грамоту. И умер Бахрушин, как это ни странно прозвучит, вовремя — в 1929 году, совсем не старым человеком. Понятно, что во время кровавой мясорубки 1930-х ему точно не дали бы умереть своей смертью.

Зато его музей сто лет спустя превратился в небольшую «музейную империю» с подведомственными ей одиннадцатью филиалами. Дома-музеи Островского, Ермоловой, Щепкина — последний был чудом спасён от гибели в конце семидесятых. Музеи-квартиры Мейерхольда, Мироновой и Менакера, Плучека, Улановой — последний тоже фантастическим образом уцелел во времена приватизации самозваными «наследниками». А ещё — мастерская-музей Давида Боровского и открытый буквально пару месяцев назад в Симбирске-Ульяновске в роскошном модерновом особняке дом-музей архитектора Фёдора Ливчака.

«Умеют дело делать», — скуповато, но точно мог бы сказать Алексей Александрович Бахрушин.