За последние двадцать с лишним лет общность культур и пространств того, что называлось СССР, сохраняется и развивается. Но надо признать, что исступлённый поиск этнической уникальности и «исторических несправедливостей» во всех без исключения пятнадцати республиках бывшего СССР разделяет людей и навязывает им этническую замкнутость. Более того, чрезмерная увлечённость «традиционной культурой» и придание национальности фундаментального характера создают почву для ксенофобии. Увы, но на всём пространстве бывшего СССР используются книги, в которых излагаются замшелые, питающие расизм взгляды. Убеждён, что нам ещё предстоит понять и внедрять в умы людей простую вещь: образование молодёжи, да и взрослых, не должно питать идеи реванша и «исправления прошлого» за счёт создания новых мифов. Имеющее место национальное самоутверждение за счёт создания из соседа образа врага или пугала — это комплекс неполноценности периода становления государственности.

Комплекс неполноценности новой России состоит в непонимании или нежелании понять и принять то, что за последние пятнадцать-двадцать лет этнический состав страны изменился настолько, что, пожалуй, это самые большие изменения за всю её историю. И тут гораздо важнее учёта мигрантов, переселенцев или транзитных иммигрантов эффективная власть, способная этими потоками миграции грамотно управлять. Это сложнее, чем учёт того, какой процент кого прибыл и занесён ли он в некий документ. Можно иметь 0,5 % мигрантов, как было в Кондопоге, но, не имея власти — её в городе подменяла администрация местного заводика, а милиция была коррумпирована как раз двумя-тремя десятками приезжих, — получить погром. Это его рецепт.

В России пока нет понимания и принятия миграции как глобального явления. Мигранты в глазах россиян часто становятся тревожными группами в обществе, а на самом деле я бы их отнёс к отрадным проблемам. Не будь их, Москва зимой — как Петербург, где зимой не пройти даже по Невскому проспекту, — утонула бы в снегу. Другое дело, что службы ЖКХ по всей России имеют с мигрантов дополнительный доход, недоплачивая им, что преступно. А вот преступность среди мигрантов, если ею не манипулировать, не выше, чем среди местного населения. Да, есть преступники-гастролёры из регионов России, из Грузии, Армении. Есть наркотрафик, связанный с теми же среднеазиатскими мигрантами. Но это криминальные проблемы, а не миграционные. Десятки тысяч бесправных работяг-мигрантов к криминалу отношения не имеют.

Риски, которые с мигрантами связаны, — проблема здоровья, антисанитария, сбыт контрафакта — на порядок ниже, чем позитивные перемены, блага и услуги, которые они дают. Достаточно выглянуть в окно, чтобы увидеть, что Москву, Новосибирск или Владивосток строят таджики, молдаване, узбеки, украинцы и белорусы; казахстанскую Астану — киргизы, турки, русские. В Россию и Белоруссию в поисках работы едут литовцы, грузины, россияне с Северного Кавказа. Это нормально для современного глобального мира.

Так строились и Америка, и Израиль, и Европа после Второй мировой войны. Там тоже были стычки с мигрантами и их нежелание адаптироваться. Каждая новая волна миграции, конечно же, не достигает того статуса, как основное население, которое вначале отторгает мигрантов. Более того, каждая новая волна миграции уступает предыдущим волнам, которые, прижившись, выступают эксплуататорами по отношению к предыдущей волне — по уровню жизни, доходам, статусу.

На российских продовольственных рынках азербайджанцы и узбеки принуждают к подневольному труду своих же земляков, что доказало расследование в знаменитом теперь Бирюлёве. Или в том же бизнесе, связанном с частным извозом: и на такси, и в маршрутных такси Ростова, Екатеринбурга или Санкт-Петербурга кавказцы наживаются на своих же земляках-водителях, получая сверхдоходы. Единственное, что наладилось, — система денежных переводов между постсоветскими странами. Хотя бы здесь мигранты не облагаются «данью». А в целом они попали под перекрёстный огонь — бесправия перед местными властями, населением и земляками.

Чтобы снизить остроту этой проблемы и возможных бунтов мигрантов, уже имевших место в Кургане, Ростове, Иркутске и Москве, нужна — и разрабатывается — концепция их врастания в российское общество. Её суть: осознание россиянами того, что мигранты — составная и полноправная часть этого общества, жизнь которого они делают лучше. А у мигрантов — понимания того, что в чужой монастырь со своим уставом не ездят.

Однако до этих фундаментальных вещей ещё надо дорасти. Одно из препятствий — проблема контроля и учёта мигрантов. Она порождена не ими, а неработающими законами. Учёт тормозят работодатели, которые прячут у себя на стройплощадках или в коттеджах за заборами сотни, если не тысячи людей, не сообщая о них, чтобы не платить налогов. Поэтому к стенке ставить и ноги расставлять на ширине плеч, показывая их по телевизору, надо не мигрантов, а толстосумов, устроивших подпольные притоны, цеха и ночлежки. 

Это чревато двумя вещами. Первое. Угрозой реванша. В Москве подрастают дети мигрантов, которые видят, кто унижает их родителей. Когда у них проявится чувство реванша, тогда, как Париж и Лондон, мы тоже поимеем проблемы, которых ещё можно избежать. Второе. При таком отношении к мигрантам к нам никто никогда и не поедет, кроме разнорабочих.

Сейчас мы заговорили об инновациях. Но разве мы решим эту проблему с двумя-тремя нобелевскими лауреатами? Нам нужно десть-двадцать тысяч молодых людей, чтобы они сюда приехали как гастарбайтеры и внедряли инновации.

Вот и вынуждены мигранты создавать свои «слободки» — предтечи гетто, хотя пространственная сегрегация или образование этнических кварталов — явление прошлых эпох. Гарлем в Нью-Йорке возник до Второй мировой войны. Сегодня он почти исчез, пройдя через джентрификацию (реконструкция и обновление строений в прежде нефешенебельных городских кварталах. — Прим. ред.), то есть обуржуазился. Если двадцать лет назад сразу за Колумбийским университетом начинался Гарлем, сегодня там построены несколько кварталов, где живут профессура и студенты. Многие мегаполисы мира принимают меры к изживанию системы гетто, позиционируя себя как города без язв и удобные для жизни.

Счастье России в том, что у нас гетто не было просто потому, что не было рынка жилья. Теперь рынок есть, но задача номер один создаваемой Институтом этнологии и антропологии РАН концепции межнациональных отношений — избегать как этнических анклавов в больших городах, так и жёсткого картографического подхода или процентного расселения. Убеждён, что среднеазиатский или какой-то ещё этнический квартал — это фантомные страхи. Пока Россия — как раз пример того, что мы живём, перешагивая рамки этнической замкнутости. Проще говоря, мир должен перемешивать население, чтобы сохранить себя.

Одно из последствий идущего перемешивания — отчуждение между местными и приезжими. Миграция с перспективой осесть в новом месте где-то на четверть замещает трудовые ресурсы России. И вот здесь встаёт проблема интеграции. Но её российское общество рассматривает плоско. Мол, «они должны принять наш образ жизни». Однако современное понимание интеграции шире. Это обоюдный процесс. Мы уже не кривимся от суши как от сырой еды, считаем её здоровой. Этнические рестораны, открытые, как правило, иностранцами, стали частью нашего культурного капитала, то есть адаптации к мигрантам. Нормы, которые приносят с собой мигранты, обогащают нас. Значит, надо учиться. В целом у нас получается, но медленно.

В том же строительстве ещё двадцать лет назад мы упорно повторяли деревенский пятистенок, теперь научились руками мигрантов сооружать коттеджи. Это тоже наш арсенал. Так на практике интеграция демонстрирует адаптацию как мигрантов, так и местного населения к ним. Первые не должны отторгать, а тем более бросать вызов устоявшемуся образу жизни местных, а местные не должны понимать интеграцию как полную ассимиляцию. Интеграция — взаимный процесс, если хотите, прорастание в чужую культуру и обычаи без утраты собственной идентичности. Это новый вызов реальности, и мы его обязаны принять.