Сберечь мир для новых детей
Ольга Огарёва20.11.2014
Каждый год в мире умирают одиннадцать миллионов детей, не дожив до своего пятого дня рождения. О том, почему так происходит, накануне 20 ноября — Всемирного дня детей — репортаж корреспондента «Русского мира».
Вы помните свои детские страхи? Ничего ужасного в моём детстве не было, а я всё-таки боялась.
Темнота. Свет есть на кухне — там родители — и в большой комнате — мы ждём гостей. В коридоре темно, в спальне тоже. Как страшно пролетать мимо спальни по тёмному коридору к родителям на кухню. Даже странно теперь, квартира такая маленькая. А казалось, что темнота открытой комнаты таит в себе неизвестные угрозы. Папа решил разобраться с этим. Мы зашли в тёмную комнату, и он спросил:
— Кого ты боишься?
— Игрушечный медведь показался мне похожим на Бабу-ягу!
— Баба-яга, выходи! — закричал папа.
— Кощей Бессмертный, выходи! — закричала мама.
— Дикие животные, выходите! — закричала я.
— Может быть, тут целый зоопарк! — смеялась мама.
Было смешно и не страшно, никто не выходил.
Пожар. Потом мне приснился пожар. Будто, пока мы спали, загорелась площадка подъезда, цветные квадратики плитки под ногами, красные и жёлтые, слизаны пламенем.
— Если дом загорится, мы сто раз успеем выйти и спуститься вниз, — сказала мама.
— Сон про пожар — к счастью, — сказала бабушка. — Видеть огонь — к большому счастью. Так что, если тебе приснится такой сон, даже никому не рассказывай. Чтобы сбылось.
Злая волшебница Кантуй. Когда мне приснился страшный сон про неё, я долго боялась даже ветра в листве деревьев. Откуда взялось её странное имя? Ниоткуда. Просто дедушка, когда ругался на меня, употреблял деревенское словечко:
— Давай кантуй отсюда!
Потеряться. Я выхожу из игрушечного магазина с коляской для куклы, а мамы нет. Темно. На улице горят огни. Вокруг много людей, они несут домой новогодние игрушки. И я не знаю, как идти домой. А вот и мама!
Тупик. Спускаюсь по лестнице вниз, к выходу на улицу. И вдруг вместо двери там стена, по ней идут трубы, выход почему-то исчез, и к тому же теперь это детский сад, и из него никак не выйти. Мне страшно. Обычное вдруг превращается в необычное, сон и явь проникают друг в друга, я никак не пойму, где всё происходит — во сне или наяву. Во сне! Тупик — это страшно, но нужно искать выход, всегда искать выход, никогда не надо отчаиваться. Родители ничего не могли сказать, на этот раз они сами были в тупике. Я просыпаюсь ночью от того, что они ругаются. Дверь на кухню закрыта, но я останавливаюсь за ней и смотрю. Там горит свет.
— Ну давай, ударь меня, я не закрываюсь! — говорит папа.
И мама бессильно шлёпает его ладошкой по открытой груди.
— Возьми нож, порежь меня, я не закрываюсь! — он протягивает ей нож.
Мама берёт нож и бросает его на пол.
Я бросаюсь в кухню, я обличаю их:
— А! Вы тут ругаетесь! — и рыдаю.
И тогда они оба, как будто я им поверю, уговаривают меня:
— Мы просто так играли!
Они такие наивные дети. Я не верю.
— Что если папа будет жить отдельно, в соседнем доме? — спрашивает меня папа в следующем воспоминании. — В соседнем доме, через дорогу? Мы будем встречаться, я буду приходить играть с тобой?
— Нет! Нет! Нет! Не-е-е-ет!
Они пока не развелись.
Страх умереть. Большим людям не стоит врать маленьким. Маленькие люди способны понять многое, даже смерть. Папина мама болела, у неё был рак. Мама забрала меня из садика раньше обычного, по углам нашей квартиры сидели тёмные старушки, которых я никогда раньше не видела. Стулья взяли у соседей, чтобы рассадить так много чужих людей. Между ними стояли чёрные венки с искусственными цветами.
— Ой, какой у вас тут домик! — сказала мама, наверное, чтобы не напугать меня.
Старушки не пошевелились, как будто их тоже должны были похоронить сегодня. Помню, что я подумала: не нужно так говорить из-за меня, я понимаю, что это не домик.
Наверное, с этих пор я стала бояться умереть. Я думала: как же это — умереть? Мама сказала, что это как навсегда уснуть. Значит, всё время спать и видеть сны, как в папиной песне, то есть песне Высоцкого?
«Вот твой билет, вот твой вагон.
Всё в лучшем виде одному тебе дано:
В цветном раю увидеть сон —
Трёхвековое непрерывное кино».
— Так если это значит всё время видеть волшебные сны — то я хочу умереть, — сообщала я родителям.
Папа смотрел загадочно и продолжал играть на гитаре:
— Вот и сбывается всё, что пророчится.
Уходит поезд в небеса — счастливый путь!
Ах, как нам хочется, как всем нам хочется
Не умереть, а именно уснуть.
А когда мы приезжали на кладбище и поливали цветы на могиле, я думала, что там, под землёй, у бабы Вари теперь новый дом: мы польём цветы — значит, у неё в кране будет вода, мы оставляем здесь конфеты и печенье — значит, у неё будет что поесть. Эти изыскания не имели подтверждений, и, когда никого не было дома, я проводила эксперимент: ложилась на деревянный крашеный пол, в тёплый квадрат света, падающий из открытой балконной двери, закрывала глаза, переставала дышать и думала: вот сейчас не буду дышать — и умру. Сразу же пугалась и принудительно выставляла дыхание. Изыскания по части смерти откладывались на потом.
Вскоре у меня родился младший брат и все страхи отступили — я же была теперь старшая сестра, я должна была защищать его от его страхов. Он так испугался Большую Медведицу, когда я показала ему её в ночном небе, что с плачем убежал с балкона.
Кажется, наши детские страхи не были связаны ни с чем действительно страшным. Нам ничего не угрожало.
Война. Вот чего мы никогда не боялись в нашем детстве. Война была чем-то былинным. Бабушка с дедушкой рассказывали про войну и голод. Как собирали лебеду и кашку — степную травку с мелкими семенами — и варили из неё суп и какие были дети: с тонкими ручками и ножками и большими вздувшимися от голода животами. Бабушкин отец ушёл на фронт и не вернулся, а дедушкины братья — пятеро — ушли и вернулись живыми. Все. Бабушкина мама получила похоронку и не хотела больше жить, дети вели хозяйство, возвращали мать к жизни и берегли её больное сердце. Наша четырнадцатилетняя бабушка мечтала о том, что, когда кончится война, мать испечёт ей большой каравай хлеба. И она съест его одна. Бабушка поступила в институт, и у неё было одно ситцевое платье, ватная фуфайка, валенки и медаль «За доблестный труд».
Мы выросли на этих легендах, и нам казалось, что война и голод — давняя история и это не может повториться. Но, когда я думаю про детей, которые сегодня готовятся с родителями к зиме в Донецке и Луганске, в маленьких городках и сёлах восточной Украины, я понимаю, что сейчас они знают о жизни и смерти больше, чем я когда-то могла узнать. Я думаю, что даже не имею права рассуждать на их счёт. Я думаю, что виноваты мы, взрослые. У которых было мирное детство с глупыми страхами. И которые ничего не сделали для того, чтобы сберечь мир для новых детей.