С тех пор как начальник Санкт-Петербургской таможни Александр Николаевич Радищев написал «Путешествие из Петербурга в Москву», прошло более двухсот лет. В бесценных, ныне, к сожалению, полузабытых записках он рассказывает о том, что видит в окне и что ему приходит в голову по пути. «Почему же полузабытых?» — возразит читатель, ведь со времён советской власти записки «первого русского революционера» всё ещё входят в список книг, обязательных для прочтения. «Литература в школе — идеологическая дисциплина, а учитель — словесник на переднем крае борьбы», — гласил журнал «Литература в школе» за 1966 год, который даже в оттепель боролся за чистое идеологическое пространство. Из-за одиозного штампа большинство школьников полностью пропустили внутренний драматизм многослойного текста «Путешествия». (Кстати, причём тут школьники? Текст явно рассчитан на взрослых.) Подумать только: если бы Радищев излил свой талант с такой же страстью не на критику власти, а на описание жизни помещиков, то, возможно, перед нами предстал бы писатель не хуже, чем его современник Иван Тургенев...

Наше путешествие началось с Майорки, чудесного острова в Средиземном море, где есть всё: горы, чистейшее море, солнце, пещеры, монастыри, дом-музей Хуана Миро и даже архитектурные шедевры Гауди. На острове меньше всего чувствуется экономический кризис и чаще всего звучит немецкая речь. Один из самых древних островов на земле, известный со времён палеолита, Майорка пережила римлян, Кордовский халифат и даже эпидемию чумы. С начала XVIII века она была провозглашена частью испанской провинции и вошла в список Балеарских островов. Много ярких событий, попавших в анналы истории, произошло за эти годы. Например, в 1838 году на Майорку приехал Фредерик Шопен с Жорж Санд. Они надеялись излечить туберкулез у великого музыканта, но время нашли крайне неудачное — зиму, когда на острове зябко и ветрено. Болезнь усугубилась, знаменитых постояльцев выгнали из съёмной квартиры, зато приютили в монастыре Вальдемосса, который ныне превратился в туристическую Мекку. Тем не менее не французы, а именно немцы облюбовали остров, поэтому на Майорке почти все говорят на немецком, а языковые курсы — почти на каждом углу.

«Немцы скупили большую часть собственности на Майорке и даже, кажется, хотели купить весь остров», — с усмешкой сообщила мне местная русскоязычная жительница, хозяйка кафе-мороженого. Я не немка, со мной пошутить можно. Слово «шайзе» в первый же вечер прозвучало несколько раз со стороны соседской террасы. Немцы так громко балагурили, что казалось, будто они сидят у нас в квартире. Это не помешало им же сделать мне замечание на следующий день, когда я «слишком громко» разговаривала с родственниками по скайпу. Отношений выяснять не хотелось, так что наше общение на этом и закончилось. Русских в округе почти не было, несмотря на бархатный сезон. Куда они все подевались, стало понятно, когда мы забрели на пляж одного из известных курортных местечек. Разговорившись с русской парой средних лет, я поняла, что проблема — в знании иностранного языка: «В Магалуфе мы уже освоились: море, трёхразовое питание и экскурсии, а живи мы отдельно — да мы бы нервничали всё время, куда идти? Что есть?» — с почти шекспировским драматизмом поделилась дама в красных шортах. Хороший повод ещё раз убедиться в том, что необходимо знать хотя бы один язык, на котором худо-бедно, но всё же разговаривают в ЕС.

Общение на русском всё же состоялось с близкой подругой, ради которой я, собственно, и поехала на Майорку. Алина, бросив карьеру шеф-редактора в Москве, вышла замуж за испанца и родила дочь. Её окружение — родственники мужа, обычные майоркинцы, которые показались мне более закрытыми, чем ожидалось. Муж подруги неожиданно вообще отказался с нами общаться, то ли заочно обидевшись, что мы отвлекли её от семейных дел, то ли расстроившись из-за того, что не получил новую работу из-за повсеместного экономического кризиса. Кстати, как выяснилось, самой Алине в перспективе найти новую работу будет несложно, особенно в туристический сезон: знание русского в туристическом бизнесе активно приветствуется.

Чтобы добраться до континента мы выбрали самый романтичный вариант — корабль. Не успели мы зайти на палубу, как нас окружил вниманием пожилой и совершенно лучезарный капитан-итальянец. Он тут же выведал все детали личной жизни, поболтал о философии и политике, а потом посоветовал переезжать на свою родину — в Сицилию. Как он за рекордно короткое время успел выудить из меня все эти подробности? Не знаю... Наверное, это профессиональное. Раскланявшись, он испарился, а через десять минут корабль, как огромная семиэтажная колыбель, важно отодвинулся от причала и поплыл в сторону Валенсии.

Когда приветливый берег исчез из виду, и с любой палубы, даже самой высокой, было видно лишь море, сердце начало говорить словами Радищева: «Лёжа в кибитке, мысли мои обращены были в неизмеримость мира». Невозможность визуально охватить водное пространство — это почти как невозможность понять Творца... Стоп, я же не Радищев... Море и небольшая качка утомила редкие парочки жавшихся друг к другу путешественников, у которых уже не было сил восторгаться природными красотами. Они лишь рассеянно взирали на безмерное величие морской глади. Я зашла в купе и взялась за «крамольные» записки...

«Европейцы, опустошив Америку, утучнив нивы её кровию природных её жителей, положили конец убийствам своим новою корыстию. Запустелые нивы сего обновлённого сильными природы потрясениями полукружия почувствовали соху, недра их раздирающую. <...> Везде видна строящая рука делателя, везде кажется вид благосостояния и внешний знак устройства. Но кто же столь мощною рукою нудит скупую, ленивую природу давать плоды свои в толиком обилии? Заклав индийцов единовременно, злобствующие европейцы, проповедники миролюбия во имя бога истины, учители кротости и человеколюбия, к корени яростного убийства завоевателей прививают хладкровное убийство порабощения приобретением невольников куплею. Сии-то несчастные жертвы знойных берегов Нигера и Сенагала, отринутые своих домов и семейств, преселённые в неведомые им страны, под тяжким жезлом благоустройства вздирают обильные нивы Америки, трудов их гнушающейся. И мы страну опустошения назовём блаженною для того, что поля её не поросли тернием и нивы их обилуют произращениями разновидными. Назовём блаженною страною, где сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют надёжного пропитания, ни собственного от зноя и мраза укрова. О, дабы опустети паки обильным сим странам! дабы терние и волчец, простирая корень свой глубоко, истребил все драгие Америки произведения! Вострепещите, о возлюбленные мои, да не скажут о вас: „Премени имя, повесть о тебе вещает“». 

Пароход прогудел несколько раз, подплывая к континенту. Мы окунулись в дождливый вечер, и через каких-нибудь пятнадцать минут стояли у подъезда нашего временного пристанища в Валенсии. Описывать этот город трудно, возможно, потому что ковка и лепнина по тонкости исполнения сравнимы только с мастерским вязанием и ещё потому, что атмосфера в городе особенная — спокойная и располагающая. Мы поселились в потрясающе комфортном районе под названием Рузафа — Ист-Вилладже на испанский манер. Такое количество театров, музыкальных клубов, книжных баров, культурных центров и просто воркспейсов, буквально начинённых приятной интеллигентной нетуристической публикой, можно встретить разве что в берлинском Крейцберге. Нескольких русских, с которыми мы случайно разговорились, занесло в Валенсию надолго. «Cразу видно, что вы из Москвы», — припечатала бывшая жительница Киргизии Ирина, которая переехала из Фрунзе за лучшей жизнью и ради сына-алалика. На вопрос акцента в Киргизии Ирина ответила, что как раз во Фрунзе говорят без акцента, в отличие от российских столичных городов. «Не понравится в Валенсии — уедем обратно, — строго заявила она, — мы люди обеспеченные, у нас во Фрунзе всё есть». С другой женщиной мы познакомились совсем недалеко от футуристического Города искусств и наук, по которому сходят с ума не только дети, но и взрослые. Настя с детьми побывали в Наукограде уже сотни раз, так как они каждое лето приезжают к родственникам, которые живут в городском предместье. На родине, в Киеве, остались муж и PR-агентство, к которому Настя мечтает вскоре вернуться. «Дети — в русских частных школах, учёбой довольны, мы, в принципе, тоже довольны жизнью в Киеве. В крайнем случае можно в Испанию уехать, но хотелось бы остаться на родине», — резюмировала Настя. Почему-то опять вспомнился Радищев, который два века с лишним назад рассуждал: «Отличная привязанность к своей отчизне нередко основание имеет в тщеславии». 

Радищевское «Путешествие» написано в стиле открытых дневников, на грани публицистики. Сегодня он непременно публиковал бы главы в социальном блоге, например в «Живом журнале». За неимением Интернета Радищев завёл типографский станок и напечатал своё сочинение под псевдонимом, который тут же был раскрыт. За такую наглость он чуть не попал на плаху, которую, к счастью, заменили ссылкой. Сложно сегодня представить российского таможенника, написавшего нечто подобное...

По прошествии нескольких дней мы сели в скорый поезд и отправились в Кордову в гости к родственникам, которые иммигрировали в Испанию четверть века назад. Дядя, виолончелист высокого класса, много лет работал в испанских оркестрах, сейчас выступает как ансамблист и преподаёт частным образом. Его жена работает в местной музыкальной школе. Их жизнь можно назвать благополучной: прекрасный дом, дети устроены, круг общения — интернациональная культурная прослойка. Они из тех людей, у которых есть ностальгия по прошлому, но нет ностальгии по своей родине. Живописная горная дорога ведёт от их посёлка в центр Кордовы. Слово «красота» в применении к старинным европейским городам хорошо бы запретить, потому что нельзя всё называть красивым. Но пока более глобального слова не придумали, чтобы описать величественный город, бывший в X веке центром арабской науки, поэзии и искусства и самым многонаселённым городом в мире (один миллион жителей). Со времён Средневековья, когда город уже был частью Андалусии, в нём процветала инквизиция. Римско-католическая церковь преследовала всех, кто подозревался в неправедной католической вере, — евреев, мавров, ведьм. Еретиков без особых разбирательств отправляли в мир иной, действо сожжения проходило на ныне чистеньких и уютных площадях. Радищев, кстати, сравнивал инквизицию с цензурой — настолько для него этот вопрос был болезненным.

Впопыхах забежав на вокзал и купив билет первого класса, потому что других уже не было, я влетела на полупустой перрон. Поезд подошёл с немецкой точностью — за две минуты до отправления. Выгрузив полсотни громких туристов и заглотив ещё сотню, он помчался в направлении Гранады. Китайцы, японцы и, конечно, напудренные американские бабушки с огромными чемоданами заполнили наш вагон... «У нас нет места для вашего багажа!» — оправдывался проводник перед американками. Но место нашлось и для чемоданов, и для бабушек. Они так громко обсуждали своё путешествие, что даже при желании нельзя было не услышать их бесхитростную болтовню. «Мой муж прислал ещё денег! Он мне сказал: „О’кей, так и быть!“» — хвасталась одна, и счастливые пенсионерки одобрительно загудели в ответ. За окном мелькали аккуратные ряды оливковых деревьев, выгоревшие от жаркого лета поля и серый абрис призраков-гор. Мой сосед-кореец всё время нервно поглядывал то в окно, то на карту Испании, как будто ожидая, что машинист обратится к нему за советом, по какому маршруту лучше проехать. В вагоне не было ни одного русского. Я так привыкла к русским за границей, что их отсутствие даже удивляло. А может, этот маршрут непопулярен? Я стала размышлять о том, насколько знание языка сближает людей. Дело не в понимании смысла, а, скорее, в фонетике языка. Знакомого фонетического ряда не было, и я впервые отчётливо на это обратила внимание в непопулярном у русских туристов регионе Испании. Беспокойный сосед с картой вышел, захватив упаковку M&M’s. За окном мелькали уже привычные поля, и я почувствовала себя почти комфортно.

Гранада — студенческий рай, идеальный город для тусовок с барами, магазинами, ориентальными сувенирами в марокканских лавках и, конечно, архитектурными красотами. Ландшафт города венчает легендарный замок Альгамбры. Обязательный для посещения памятник мусульманского зодчества совершенно великолепен. 99 % красот Альгамбры безумно сложно разглядеть из-за бесконечного потока туристов, примерно треть которых — японки предбальзаковского возраста с моноподами для селфи. Моноподы железной хваткой держали японские мыльницы, а их обладательницы выжигали кавайные улыбки в цифровой памяти. Впрочем, в этом тоже что-то было — как писал незабвенный Радищев: «...узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы».

...И обратно в Кордову, где мы слушали и смотрели на искусство исполнителей фламенко, при этом пытаясь есть, потому что концерт проходил в ресторане. Вкусные блюда не лезли в горло, потому что трое мужчин цыганских кровей пели, танцевали и играли абсолютно гениально. А потом на сцену вышел официант и тоже спел. Тоже потрясающе. «Это он старается, чтобы побольше чаевых получить», — пошутил мой дядя. Человек, которого я знаю с детства, пошутил в обычной для него манере, но мне показалось, что шутит он уже не по-русски, а по-испански. O tempora! O mores! Никогда не забуду этот день, который начался рано утром в Альгамбре и закончился поздно вечером на концерте фламенко. Говорят, что дальние путешествия исцеляют душу. В сочетании с музыкой фламенко они её бередят.