«У вошедшего была гордая, непринуждённая осанка, средний рост и необычайная гибкость движений, — вспоминает о Лермонтове автор лучших его переводов на немецкий, писатель и поэт Фридрих Боденштадт. — Вынимая при входе носовой платок, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на паркет бумажник или сигарочницу и при этом нагнулся с такой ловкостью, как будто он был вовсе без костей, хотя, судя по плечам и груди, у него должны были быть довольно широкие кости. Гладкие, белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого офицера. Очевидно, он был одет не в парадную форму. У него на шее был небрежно повязан чёрный платок; военный сюртук без эполет был не нов и не доверху застёгнут, и из-под него виднелось ослепительной свежести тонкое бельё».

Впечатления современников о Лермонтове были противоречивыми. Многим он представлялся желчным, заносчивым.

«Всех слушателей на первом курсе словесного факультета было около ста пятидесяти человек, — вспоминает однокурсник Лермонтова Павел Вистенгоф, будущий литератор и автор „Очерков московской жизни“. — Молодость скоро сближается. В продолжение нескольких недель мы сделались своими людьми, более или менее друг с другом сошлись, а некоторые даже и подружились. Выделялись между нами и люди, горячо принявшиеся за науку: Станкевич, Строев, Красов, Компанейщиков, Плетнёв, Ефремов, Лермонтов. Оказались и такие, как и я сам, то есть мечтавшие как-нибудь три года промаячить в стенах университетских и затем, схватив степень действительного студента, броситься в омут жизни.

Он садился отдельно от всех, пишет Вистенгоф, на одном и том же месте у окна в углу и, облокотясь на один локоть, читал свою книгу и не слушал лекций. Это бросалось всем в глаза. Целых два месяца студенты обижались и волновались.

Недолго думая Вистенгоф подошёл и церемонно спросил, какую книгу читает Лермонтов с таким увлечением и не хочет ли поделиться ею и с ними.

Говорят, у Лермонтова было два лица — Вистенгофу досталось то, которое Лермонтов держал для тех, кого не уважал и в ком не признавал глубокого ума. И даже гений русской критики Белинский не сразу увидел за маской его истинное лицо. В первую встречу тот представился ему несимпатичным, он не заметил ни ума, ни литературного таланта и «не раскусил» Лермонтова. Следующая встреча случилась лишь через несколько лет. Белинский назвал её «открытием» и восторженно писал Боткину.

«Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! <...> Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлаждённом и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: „Дай бог!“ Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям и как я бесконечно ниже его в моём перед ним превосходстве. Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок — меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества».

За романтической маской, которой он отгораживался от толпы, жил совсем другой человек.

«В домашней жизни он был почти всегда весел, — рассказывал о Лермонтове его троюродный брат и близкий друг Аким Шан-Гирей, — ровного характера, занимался часто музыкой, а больше рисованием, преимущественно в батальном жанре, также играли мы часто в шахматы и в военную игру, для которой у меня всегда было в готовности несколько планов. Всё это неоспоримо убеждает меня в мысли, что байронизм был не больше как драпировка; что никаких мрачных мучений, ни жертв, ни измен, ни ядов лобзанья в действительности не было; что все стихотворения Лермонтова, относящиеся ко времени его пребывания в Москве, — только детские шалости, ничего не объясняют и не выражают; почему и всякое суждение о характере и состоянии души поэта, на них основанное, приведёт к неверному заключению».

Внутри, за маской, он не был высокомерен и, даже «несмотря на свой огромный талант, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой, — вспоминал писатель Владимир Соллогуб. — Смерть Лермонтова, по моему убеждению, была неменьшею утратою для русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя. В нём выказывались с каждым днём новые залоги необыкновенной будущности: чувство становилось глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее. Он рос по часам, начал учиться, сравнивать. В нём следует оплакивать не столько того, кого мы знаем, сколько того, кого мы могли бы знать.

Последнее наше свидание мне очень памятно. Это было в 1841 году: он уезжал на Кавказ и приехал ко мне проститься. „Однако ж, — сказал он мне, — я чувствую, что во мне действительно есть талант. Я думаю серьёзно посвятить себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку, и тогда давай вместе издавать журнал“. Он уехал в ночь. Вскоре он был убит».

О предчувствиях Лермонтова перед последним отъездом из Петербурга рассказывала Аполлинария Михайловна Веневитинова.

Лермонтов рано остался без матери, и в богатом имении бабушки всё было подчинено ему. Бабушка даже собрала потешный полк, нарядив крестьянских детей в военное платье, с ними Мишенька и забавлялся в семи-восьмилетнем возрасте, как Пётр I в детстве. Бабушка хотела, чтобы он выбрал любое поприще, кроме военного, но юный Лермонтов желал принести пользу отечеству. К 1840 же году он мечтал только о литературе и об отставке, которую, несмотря на героическую службу, не давал лично Николай I, затаивший на него зло после стихотворения «На смерть поэта».

«К несчастью быть слишком проницательным у него присоединилось и другое — он смело высказывался о многом без всякой пощады и без прикрас, — вспоминал о Лермонтове Герцен. — Существа слабые, задетые этим, никогда не прощают подобной искренности. О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения. Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал, прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисходительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве. Когда Лермонтов, вторично приговорённый к ссылке, уезжал из Петербурга на Кавказ, он чувствовал сильную усталость и говорил своим друзьям, что постарается как можно скорее найти смерть. Он сдержал слово».