В последнее время, особенно в связи с событиями на Украине, дискуссии о Русском мире с задворок общественной мысли всё больше выходят на передний план. Несколько дней назад в «Ведомостях» была опубликована статья доцента кафедры философии и культурологии Тихоокеанского государственного университета Андрея Тесли «О Русском мире». Автор называет его «крайне интересной фигурой речи, которая заменила хорошо известный по второй половине XIX — началу XX в. славянский мир». Также Тесля доказывает, что никакого Русского мира за пределами России не существует и что нынешняя концепция российской диаспоры — не более чем наследие советского прошлого. По мнению автора, в отличие от немцев или французов бывшие российские граждане не способны хранить общие ценности и традиции.

Автор статьи сравнивает два мира — современный Русский и старый славянский, который «выступал для многих как перспектива роста Российской империи — её ресурс, зона влияния, историческое призвание и Русский мир». Последний возник «катастрофически быстро» и был осознан на рубеже 1980–1990-х теми, кто осознал, что «является русским и при этом больше не живёт в России. Не в силу собственного выбора, а по обстоятельствам». Непонятно, какие обстоятельства автор имеет в виду. Во время первых трёх волн эмиграции отъезд был нередко сопряжён со спасением жизни. В 1917 году уезжали те, кто не поддерживал революцию, — именно поэтому их называли белой эмиграцией. Набоков, Цветаева, Ходасевич, Рахманинов и многие другие покинули Россию именно «по обстоятельствам». Послевоенная эмиграция второй волны была связана со страхом перед Сталиным. Третья волна — с радикальным отсутствием свободы в СССР. Комар и Меламед, Бродский, Галич, Лосев... Их отъезд не был вопросом жизни и смерти. Однако на кону стоял вопрос реализации, поэтому они уехали тоже по обстоятельствам, и довольно серьёзным. Что же касается четвёртой волны эмиграции, то 1980–1990-е были неуютны, скорее, нестабильной экономической ситуацией — не зря эту эмиграцию прозвали «колбасной». Возможность зайти в магазин, где есть всего один или сто сортов сыра, — это, скорее, вопрос выбора. Многие эмигранты, которые предпочли многообразие, заплатили за это в несколько раз больше — это был их выбор. Далее Андрей Тесля пытается обосновать ещё более странную мысль, что никакой диаспоры из этого огромного количества эмигрантов не получилось: «Проблема обозначилась в том, что за пределами этих обломков советского Русский мир оказался практически неуловим. Можно сколь угодно долго говорить о достижениях русской культуры и искусства, перебирая всем известные или малоизвестные имена, о мировом значении русской литературы и русского авангарда, о пермской деревянной скульптуре, о Толстом и Достоевском. Но из этого никак не вытекает желание принадлежать к Русскому миру. Он не становится от этого привлекательнее или реальнее. Ведь то, что называют миром, к чему принадлежат или желают принадлежать, — это способы проживания жизни, быт. На этом именно уровне Русский мир оказывается отсутствующим. Его практически невозможно увидеть, к нему сложно принадлежать при всём желании. Формы, которые он может предложить и которые предъявляются вовне, — музейные или фальшивые, как крепкие профессионалы, исполняющие русские народные песни».

Что автор имеет в виду под словом «быт» — не совсем понятно. И чем его не устраивает быт, построенный на «обломках советского»? Может быть, под желаемым культурно-бытовым пространством русской диаспоры он подразумевает турниры по лапте на Ohio Stadium или конкурс исполнителей на бас-балалайке в Карнеги-холле? А может, под бытовыми традициями Тесля имеет в виду традиционные посиделки на кухне? Кухонных разговоров в эмигрантской среде как раз предостаточно: адвокаты, бартендеры, врачи, инженеры, компьютерщики, тусовщики, безработные художники и музыканты — все собираются на импровизированной кухне, нередко смотрят русские фильмы и поедают оливье. А если на кухне не получается, то русские в Нью-Йорке собираются в «Мари Vanna», «Русском самоваре» или Downhouse, русские в Берлине заглядывают в «Посторонним В», «Воланд», на спектакли «ПАНяДА-театра». Подобные русские места раскиданы по всему миру. Эти бытовые посиделки, где изливается «русская душа», проходят на всех континентах с завидной периодичностью. Ох уж эти «обломки» советского прошлого! То ли дело в «славянском прошлом» — люди заседали на изящных верандах и пили чай из самовара, а затем вырубали вишнёвые сады, желательно целиком. Романтика...

Книги и музыка, с точки зрения Тесли, к быту, очевидно, не относятся. Однако именно в русском сознании литература и быт очень сильно связаны. Кого, как не Пушкина, можно детально обсудить на кухне или в замещающем кухню баре/клубе/лаундже? Ведь именно Александр Сергеевич писал в 1827 году другу Вяземскому: «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живём в печальном веке, но, когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, англ. журналы или парижские театры, <...> моё глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне Онегина я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтёшь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нём дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».

Каждое 6 июня — день рождения Пушкина — отмечает как свой личный праздник адвокат, поэт и переводчик Джулиан Лоуэнфельд. Хотя корни Джулиана к России не имеют никакого отношения (мать — кубинка, отец — немецкий еврей), он беззаветно влюблён в русскую литературу. Профессия адвоката и родительское наследство дали ему возможность заниматься любимым делом — переводить русских классиков и поэтов Серебряного века: Мандельштама, Есенина, Ахматову. О Пушкине он выпустил двуязычное издание «Мой талисман», куда вошли произведения поэта с биографией и комментариями. Лоуэнфельд перевёл «Маленькие трагедии» на английский и сам же поставил их в нью-йоркском «Центре Барышникова». В качестве адвоката Джулиан неоднократно представлял в суде интересы российских правообладателей, в частности, он отстоял права создателей «Чебурашки» и других персонажей советских мультфильмов. В жизни Лоуэнфельд совершенно не похож на среднестатистического жителя Манхэттена: горящий взгляд, излишне эмоциональные и немного резкие реплики, иногда неаккуратный костюм — он скорее похож на поэта, нежели на успешного выпускника Гарварда. Конечно, таких «адептов», как Лоуэнфельд, немного. У легенды бит-поколения Аллена Гинзберга в Бруклинском колледже учились очень многие русскоязычные эмигранты. О его курсе английской литературы сегодня ходят легенды. «Представляешь, его отец из Львова, как и моя тётка!» — восхищался мой знакомый поэт, который учился на программиста, но вместо «нужных предметов» с упоением слушал лекции Гинзберга. Эти лекции отразились на целом поколении людей четвёртой волны эмиграции. Имя Гинзберга, как маячок, освещало путь в литературу тем, кто должен был бы заботиться только о куске пресловутой колбасы.

Миллионы раз на моей бруклинской кухне велись ожесточённые споры о литературе, искусстве, музыке. Довлатов, Бродский, ижевские электронщики, минимализм Айги и «почти родные» битники... Образы Достоевского и кино Киры Муратовой лучше всего обсуждались под водку с винегретом. Или оливье. Ну какой же Достоевский без оливье? А через дорогу — Проспект-парк, где желающие собирались поиграть в футбол, который в Америке называется soccer, или покататься на лошадях, так как рядом с ним находились старейшие в Бруклине конюшни... А если соскучились по русским СМИ — в каждом большом городе за рубежом наверняка найдётся хотя бы одна русская газета. В Нью-Йорке было пять-шесть крупных газет (сейчас меньше), два-три русскоязычных телевизионных канала, одна-две радиостанции плюс масса интернет-ресурсов. Может быть, не самого высокого уровня, но точно не «музейные или фальшивые».

Вернёмся, однако, к еде, потому что она является существенным элементом быта. Вспомнилась история, рассказанная композитором Оскаром Борисовичем Фельцманом. Он как-то оказался на Брайтоне и, призадумавшись, задержался на минутку рядом с пельменной. Оттуда сразу же выглянула цветущая тётенька и добродушно протянула руку: «Шо Вы стоите? Пойдите, покушайте!» Фельцман зашёл. А мог бы и не заходить. К этому можно было бы свести всю полемику насчёт принадлежности к русской диаспоре.

Но остался ещё один пункт. В качестве заключительного аргумента Тесля ссылается на агрессивный облик родины: «В наших реалиях Россия в большинстве случаев достаточно сильна для того, чтобы напугать окружающих, побуждая идти на всё, ища от неё защиты. И одновременно слишком слаба, чтобы привлекать того, у кого есть выбор». Наверняка доценту кафедры философии и культурологии знакомо греческое слово «демагогия», которое в буквальном переводе означает «вести народ», а в литературном — «развести народ». Заниматься демагогией в наше время сложно, так как есть Интернет. Ещё очень сложно неосознанно идти за толпой, принимать слепые решения и не замечать творящегося в мире. У каждого в сердце есть своя Россия и тот имидж, над которым работают те или иные политические системы, — лишь PR-продукт, обёртка, шахматный ход. Недаром говорят, что эмигранты «скучают по берёзкам». Агрессивность той или иной политической власти может отражаться на отношениях внутри диаспоры, но в позитивном ключе. Люди начинают спорить, ссориться, переживать. Сегодня мне это часто приходится наблюдать среди своих знакомых, которые из-за политических споров расходятся после долгих лет дружбы... Но есть и позитивный компонент, который заключается в том, что бывшие граждане России или, если угодно, СССР (что в данном контексте совершенно неважно) болеют за свою родину. За первую родину всегда болеешь больше, чем за все последующие, потому что она главная и по-настоящему единственная. И дело, конечно, не в берёзках, не в былом славянском мире, и не в сегодняшнем Русском мире. Дело в памяти — той, что живёт в нас с самого раннего детства и которая сконцентрирована в «советском эсперанто» — русском языке. Языке родины, которая занимает хотя бы шестую часть души.