О самых редких и странных языках нашей планеты, чем они отличаются друг от друга, почему исчезают и как их спасти в интервью порталу «Русский мир» рассказывает автор книги «Почему языки такие разные?» заместитель директора Института русского языка имени В. В. Виноградова РАН Владимир Плунгян.

— Ваша книга «Почему языки такие разные» написана для специалистов, или что-то понять в ней может не только лингвист?

— Книга как раз писалась как популярная. Это моя первая книга, это популярная книга для любого человека приблизительно от 12 до 92 лет. Так что можете смело читать. Я знаю, что люди её читают.

— Вы там отвечаете на вопрос о том, почему языки такие разные?

— Это, конечно, немножко... трюк. Потому что вопрос задан, а ответить-то на него наука не может. Скорее всего, как мне кто-то из читателей об этом однажды написал: «Ваша книга на самом деле отвечает на вопрос, скорее, в чём языки разные, а не почему». Это, действительно, прежде всего книга о языковом разнообразии человечества: какие вообще бывают языки и что в них разного.

— А что в них разного?

— Если коротко — почти всё, что может быть в языках, у них может быть «разное». Знаете, та область лингвистики, которая этой проблемой занимается, называется «лингвистическая типология». Специалисты не перестают поражаться разнообразию человеческих языков. Обычному человеку даже трудно представить, насколько эти различия разбивают наши стереотипы. Буквально всё, что вам может прийти в голову относительно языка, это не универсально. То, что, скажем, есть в русском, к чему мы привыкли, то, что есть и кажется абсолютно необходимым и естественным для русского, или английского, или испанского — привычных нам европейских языков — совершенно необязательно будет присутствовать в языках народов Океании, Африки, Америки, да даже и во многих языках народов России. Взять хоть известное школьное понятие — части речи: в разных языках в этом смысле абсолютно разные картины. Или прилагательные. В очень многих языках мы не найдём прилагательных. Да даже существительные и глаголы далеко не во всех языках ясно различаются или слабо представлены. Тем более понятно, что в языке может вовсе не быть предлогов. И так далее. Так же устроено разнообразие звуков, разнообразие грамматических категорий, синтаксических моделей, предложения. Когда я писал эту книгу, исходной идеей было сделать ощущение постоянного изумления перед поразительным разнообразием человеческих языков достоянием не только узкой группы специалистов. Кстати, мы ведь и русский лучше будем знать, если будем понимать, как он соотносится с другими языками.

— Какой язык самый странный?

— На этот вопрос нельзя ответить. Все языки друг на друга не похожи. Тут нет точки отсчёта.

— Ну, допустим, по сравнению с русским, английским, французским или казахским. Или они тоже разные?

— Те языки, что вы назвали, конечно, друг от друга отличаются. Но не так сильно. Это всё языки, как говорят специалисты, одного ареала. Европы или Евразии.

— То есть ничего экзотического в них нет?

— Ну почему же. В языках Европы есть разные очень интересные особенности по сравнению с другими языками. Но мы к ним привыкли. Считаем, что в них нет ничего экзотичного. С научной точки зрения это, как вы понимаете, очень далеко от истины.

— Насколько уникальна, например, категория вида русского глагола, которой нет в других языках?

— А вот здесь как раз наоборот. Действительно, когда-то исследователи думали, что это уникально. Первыми об этом заговорили славянофилы в XIX веке, многие из них занимались языком и открыли, что в русском глагольный вид играет более существенную роль, чем в языках Западной Европы. Это было важным открытием, до них этого не понимали. Но исследователи того времени всё-таки очень плохо представляли себе неевропейские языки. Теперь мы знаем языковой пейзаж мира чуть лучше, всё-таки за 150 лет лингвистика какие-то шаги вперёд сделала. А в нашем обыденном сознании остались вот эти полузабытые уже наукой идеи XIX века. Категория вида, конечно, важная черта русского языка, других славянских языков. Но не уникальная. Здесь, понимаете, есть такая проблема, что люди, которые занимаются только русским языком, часто преувеличивают какую-то уникальность русского языка. Не в обиду им будет сказано, но мы находим лексические, грамматические черты, присутствующие в русском, в самых неожиданных местах. Я бы сказал, что даже эта категория вида — довольно распространённая категория в языках мира. Другое дело, что она в каждом из них немного по-разному выглядит, и не всегда просто это сходство заметить.

— Ну а где же тогда можно найти языки, наиболее далёкие от европейских по строю?

— Пожалуй, самый экзотический для нас, европейцев, ареал — в Новой Гвинее, ещё в бассейне Амазонки. Вот там языки, строй которых не похож ни на что привычное. Эти носители языков считаются наиболее экзотическими с точки зрения теоретической лингвистики. У коренных жителей Новой Гвинеи один из самых высоких в мире показателей языковой дробности. Там много сотен разных языков и не меньше десятка разных языковых семей. Называть это всё одним языком неправильно. Их называют папуасами, что не нравится лингвистам: их очень много и они абсолютно разные. Примерно так же дело обстоит и с коренными жителями Южной Америки. В просторечии их называют индейцами, а там тоже много разных языков, народов, цивилизаций. А мы повторяем старую ошибку Колумба, который думал, что нашёл Индию… Вот эти два языковых ареала, где разных племён, малых этносов, народностей, которые сильно отличаются друг от друга этнографически и культурно, очень много. И их языки наукой наименее изучены.

— Почему?

— Отчасти это делается как раз для охраны местных народов, а отчасти там могут быть разные полезные ископаемые. Наверное, правительство не очень хочет, чтобы туда проникали европейцы. Такая специальная политика — не трогать редкие регионы, чтобы сохранить их от вторжения, от гуманитарной катастрофы, которая может произойти при резком столкновении этих народов с современной цивилизацией. А уж если там какие-нибудь полезные ископаемые найдут — вообще пиши пропало… Когда на сцену выходят большие деньги, о малых народах все забывают сразу, дружно и надолго. В Бразилии это понимают очень хорошо.

— Вы сами много путешествуете?

— Довольно много бывал в разных экспедициях. У нас ведь в стране довольно много разных языков, и на севере России, и в Сибири, и на Кавказе. И в Африке бывал...

— В джунглях Амазонки или на Новой Гвинее?

— Там побывать не довелось. Как и очень многим другим лингвистам. Я думаю, что среди российских лингвистов нет ни одного человека, который профессионально там работал.

— А в чём трудности?

— Прежде всего, финансирование. Для плодотворной работы в этих местах туда нужно в течение многих лет регулярно приезжать, и не на день-два, а на несколько месяцев. Плюс организационные проблемы: нужна хорошая команда, какая-то инфраструктура, да и получить разрешение правительства тех стран не очень просто. В-третьих, нужно иметь хорошую профессиональную подготовку. Потому что даже квалифицированный лингвист, не занимавшийся специально этим регионом, мало что сможет понять. Нужно, грубо говоря, посвятить этому региону жизнь. Естественно, что наибольших успехов добиваются исследователи тех стран, которые, с одной стороны, ближе расположены, а с другой, имеют достаточно высокий уровень фундаментальной науки. Ну, например, Австралии. Нашим лингвистам не хватает денег на гораздо более насущные прозаические вещи, тут уж не до поездок на Новую Гвинею. Свои бы российские языки описать как следует... Хотя у нас хорошая школа полевых исследований. Наши типологи в мире ценятся. Вот в Африке российские лингвисты (хотя и немногие) успешно работают.

— Это такие романтики от науки?

— В каком-то смысле да. Но полевая лингвистика, кстати, — это ещё и довольно рискованная деятельность. Это всё-таки полное отсутствие привычных атрибутов и абсолютно дикая цивилизация. Плюс непривычный климат, неизвестные болезни. Не всегда дружественная, мягко говоря, обстановка. Но лингвистов эти места неудержимо привлекают. Потому что чем дальше от цивилизации, тем интереснее язык.

— Что такого необычного в этих языках? Люди на них не говорят то же самое, что мы говорим? «Солнце встало», например.

— «Солнце встало»? Не поручусь. Да, на любом языке можно передать ту мысль, что произошёл восход солнца. Как это будет сделано? Возьмите лексику: почему мы говорим «встало», как будто солнце — это человек, который перед этим где-то сидел или лежал? Разве это не странно? Многие языки в этом плане гораздо точнее. Ещё больше различий будет в грамматике. Солнце встало: Но «солнце» может быть глаголом, «встать» — существительным. У глагола при этом не будет ни времени, ни вида, у существительного — ни числа, ни падежа. Абсолютно ничего похожего может не быть. Или, например, разные грамматические формы будут соответствовать тому, вижу я сам этот восход солнца, о котором говорю, или нет. Более того, они различают то, что «я вижу, я слышу» — и это реально. И то, что «я не вижу и не слышу» — и это неважно, в прошлом или в будущем. И тут важно пытаться понимать не просто чужую грамматику, но чужую культуру в целом, чужой образ мышления. Это нужно запоминать. Например, в некоторых языках Австралии есть специальные родклассы, куда входят только съедобные предметы. Или, скажем, различается род для больших и для маленьких предметов. А такое, казалось бы, очевидное для нас различие — мужчины и женщины? Однако мужской и женский род как раз далеко не во всех языках принят. Зато часто к разным категориям относятся люди и животные. А русский язык как раз иной: человек, бык — и то, и другого мужского рода.

— Скажите, а почему не только экзотичные, а просто многие языки мира постепенно ужимаются в ареале использования и незаметно исчезают?

— Есть такая вещь, которая называется словом «глобализация». Очень печальная для малых языков. Наш мир един. Никто ни от кого не изолирован. В этом мире есть Интернет, телевидение, радио, газеты. И в мире есть так называемые мировые языки, на которых всё это функционирует. Прежде всего, это английский, но ещё и китайский, и арабский, и испанский, и индонезийский. Скажем, народы Новой Гвинеи сейчас разделены на два государства: одна часть острова принадлежит Индонезии, а другая образует самостоятельное государство — Папуа — Новая Гвинея. Те, кто живут в Индонезии, должны пользоваться индонезийским языком. Чтобы общаться с чиновниками, с администрацией, с врачами, с учителями. Для любых внешних контактов. Тем более если речь идёт о социальном лифте, например об образовании. Если кто-то из своего племени выберется в ближайший соседний город, он уже не сможет говорить на родном языке. Нужен язык-посредник. В Индонезии — это индонезийский, в Папуа — Новой Гвинее — английский или разные другие. И этот процесс экспансии мировых языков идёт стремительно. Если малый народ хочет интегрироваться в большой мир, он наряду со своим языком должен овладеть и каким-то другим, что часто приводит к тому, что люди просто переходят на него и через несколько поколений почти отказываются от родного. Они считают, что им, их детям так будет лучше.

— Что же получается, мир стремится к однообразию?

— Но ведь это повсюду происходит, значит, для кого-то этот путь кажется привлекательным. Но что я точно могу сказать: для нас, лингвистов, это очень плохо. Как и для представителей решительно всех гуманитарных наук. Мы изучаем разнообразие языков человечества, а это разнообразие на наших глазах истончается, беднеет, исчезает. Исчезнет — мы будем меньше знать о человечестве. Каждый язык — это резервуар абсолютно уникальных, невоспроизводимых и неповторимых знаний об одном из возможных вариантов развития человечества. Это знание живёт в лексическом богатстве, в грамматике, в текстах на этих языках. Утрата каждого языка — это как гибель большой библиотеки, книги, в которой уже нельзя перевести на другие языки. Это утрата такой библиотеки смыслов, репертуара человечества. Да, люди переходят на крупные языки, потому что они считают, что их жизнь будет легче. Это проблема современного мира, что он делает жизнь людей легче при условии утраты ими своего родного языка. Это жестокая плата. Человечество пока не научилось обеспечивать людям такие условия, чтобы малые языки сохранялись. Нигде, ни в одной стране мира этого не умеют. И не везде даже понимают, что к этому стоит стремиться. Что в картину лучшего мира — без голода, болезней, войн — нужно включить представление о том, что это будет многоязычный мир.

— В России тоже этого не умеют?

— Умеют довольно плохо, к сожалению. Хотя на уровне законов, на уровне деклараций вроде бы права языковых меньшинств у нас обеспечиваются. И нет ничьей злой воли к тому, чтобы этому специально мешать. Но вот посмотрите: энцы, удивительный народ на Таймыре. Их язык — настоящая жемчужина сложности. Людей, которые ещё помнят его, осталось несколько десятков. Говорить им уже на этом языке не с кем. Их дети, тем более внуки — вся молодёжь перешла на русский. Дельных способов приобрести одно и не потерять другое мы, увы, пока не знаем. Человечество не умеет сохранять языковое разнообразие, независимо от того, хорошо мы живём или плохо. Вот если бы мы придумали такие волшебные приборы: вы говорите на своём языке, я на своём — и мы друг друга понимаем. В фантастических романах такие приборы описываются.

— Возможно создать такие приборы?

— Принципиальной невозможности с точки зрения науки нет. Вы же видели примеры компьютерного машинного перевода? Есть переводчик «Гугла», другие программы. Очень плохо переводят, смешно, с дикими ошибками, но это уже лучше, чем ничего. Ведь об автоматическом переводе вообще впервые задумались всего несколько десятилетий назад. Это единственный шанс сохранить многообразие языков. Тогда человек может позволить себе продолжать использовать родной язык — автомат переведет всё, что он скажет, на любой другой язык. И всем будет хорошо. К сожалению, до этой идеальной ситуации пока очень далеко, и я боюсь, что многие языки исчезнут гораздо раньше, чем мы придумаем такие приборы.